«Иногда нужно платить высокую цену». Как немцы избавлялись от наследия диктатуры
Историческая вина и ответственность политиков и целых народов за развязанные войны, память о диктатурах и избавление от их наследия – все эти темы вновь стали очень актуальными после начала полномасштабной агрессии России против Украины. В этой связи часто ссылаются на опыт денацификации, а затем работы с исторической памятью в Германии после Второй мировой войны. Насколько адекватны эти сравнения, и чем действительно может, а чем не может помочь России этот опыт? И сохранились ли в самой Германии психологические следы нацизма и радикального национализма?. Читайте об этом в материале Радио Свобода.
В комнате старинного дома в берлинском районе Шарлоттенбург много книг на русском языке. Это не удивительно, ведь хозяин – немецкий историк Вольфганг Айхведе – с 1974 по 2007 год был профессором политики и современной истории Восточной Европы в университете Бремена. Он особенно интересовался социальными движениями и культурой Советского Союза и России. В центре "Восточная Европа", который он основал в Бремене, Айхведе собрал большую коллекцию литературы самиздата, был знаком со многими советскими диссидентами, поддерживал тесные связи с российским "Мемориалом", дружил с его сооснователем Арсением Рогинским. Профессор много сделал для реконструкции Янтарной комнаты в Царском Селе.
Вольфганг Айхведе в свое время стал известен высказыванием о том, что, стремясь поддерживать дружественные отношения с Россией, Запад "должен показывать власти Путина границы, которые вытекают из международного права и суверенитета небольших и не слишком мощных государств". Войну в Украине немецкий историк считает величайшей катастрофой и большой угрозой не только для самой Украины, но и для всей Европы. Громадное разочарование слышится в его словах, когда он говорит о нынешнем молчании и гражданской апатии значительной части российского общества, со многими представителями которого его связывала тесная дружба.
– Почему в России после распада Советского Союза не сложилось адекватной исторической памяти о советской диктатуре – подобной той, которая сформировалась в Германии о диктатуре нацистской?
– Ситуация в обеих странах после падения диктатур была разной. В СССР рухнула советская система, но это не было тотальным поражением, нанесенным внешними силами. Произошел постепенный переход, а не тотальный переворот, как в Германии. После 1991 года в России начался новый экономический кризис, внезапно рядом оказались громадное богатство и ужасная бедность, экономика поначалу полностью развалилась. Лишь в путинские годы она немного стабилизировалась. Новое, что пришло после крушения советской системы в Россию, оказалось не так привлекательно, как то, что пришло в Германию после войны и краха нацизма.
Впрочем, Германии потребовалось много времени, для того, чтобы мы, немцы, начали вспоминать о наших преступлениях. Мы знали, например, что речь шла о шести миллионах погибших евреев, однако это была некая абстрактная цифра, мало кто задавался вопросами об отдельных судьбах. В Западной Германии, которая была в первые послевоенные годы оккупирована американцами, британцами и французами, запустили процесс "перевоспитания". Ведь Германия могла получить шанс стать равноправным членом западного сообщества только в том случае, если бы осудила свое преступное прошлое.
Нужно также иметь в виду, что послевоенная трансформация в ФРГ происходила в специфических обстоятельствах: с одной стороны, в условиях "экономического чуда", с другой – в разгар "холодной войны". В Германии была разрушена диктатура, но в Советском Союзе у власти все еще был Сталин. Поэтому нам было можно перенести образ врага в настоящее. Восток, или Советский Союз, оставался "злым". Во время войны мы, немцы, были еще "злее", но после войны, как считало поколение моих родителей, мы изменились. Однако СССР остался злом, от которого надо было защищаться. И американцы помогли нам в этом. ФРГ стала для них необходимостью. Однако процесс переосмысления длился долго. Немцы в Западной Германии признали преступления Холокоста. Это было абсолютным условием для входа в западный мир. Поколение моих родителей признало, что это было ужасное зло, однако поскольку это признание происходило в условиях, которые я описал выше, они могли сказать: "Тогда, при нацистах, нас просто совратили".
– То есть доминировало чувство непричастности к преступлениям собственного народа?
– Да, не было чувства непосредственной причастности. Когда в 1948 году был основан Израиль, стало абсолютно ясно, что Конрад Аденауэр, с 1949 года канцлер ФРГ, должен найти общий язык с Давидом Бен-Гурионом, первым премьер-министром Израиля. Он заключил соглашение о репатриационных выплатах, признав немецкую вину. Несмотря на это, анализ прошлого осуществлялся очень долго. Через 20 лет после войны в ФРГ началось студенческое движение, которое интенсивнее начало задаваться вопросом об ответственности родителей за нацизм. Но и тогда национал-социализм еще был абстрактной величиной, не облеченной в конкретные судьбы. Анализ прошлого продолжался постепенно в 70-е, 80-е, 90-е годы.
Когда один мой аспирант в 1995-1996 годах устроил так называемую "Выставку о вермахте" и говорил о том, что не только SS, но и вермахт, наши солдаты, вели войну на уничтожение, это вызвало огромные споры. В Германии началась острая дискуссия. Тем не менее, эта выставка прошла, и шаг за шагом было многое принято. Но полностью в отдельные слои общества это понимание до сих пор не проникло. В определенном смысле для нас, немцев, было очень комфортно внезапно стать "западными".
– Но всё же без самих немцев, без немецких политиков этого бы не произошло. То есть роль народа Германии оказалась велика? Или все же это была заслуга прежде всего американцев?
– Нет, конечно. Присутствие американцев было лишь условием. Нам повезло, что у нас в лице Аденауэра, которого я подростком сильнейшим образом критиковал, открылась новая перспектива. Она была убедительной. В 1954 году я впервые поехал с родителями во Францию. Недалеко от Страсбурга стоял овальный щит: "Вы приехали из Европы, вы остаетесь в Европе". На стороне Франции – то же самое по-французски. Есть фотография, на котором я стою перед этим щитом. Мой отец тогда сказал со слезами на глазах мне и моей младшей сестре: "Дети, это – урок моей жизни. Никогда не верьте прежде всего и только в вашу нацию, верьте в Европу". Аденауэр проводил свою консервативную политику хитро, с большими трюками, но он положил начало перемене нашего мышления в сторону Запада. Нам к тому же повезло, что в лице немецкой социал-демократии у нас была прекрасная политическая оппозиция.
– Аденауэр не был инопланетянином, он тоже был немцем.
– До войны он был мэром Кельна, год отсидел в тюрьме при нацистах. Он простыми словами умел убеждать людей. С другой стороны, у нас была социал-демократическая оппозиция во главе с Куртом Шумахером, который провел 11 лет в концлагере. Позднее пришел Вилли Брандт. Это была интеллектуальная оппозиция, которая также должна была признать поворот к Европе, к Западу. Освобождение Германии от национал-социализма происходило медленно, но в идеальных условиях – тотального поражения, "холодной войны", помощи американцев и экономического подъема.
– Американцы также пришли к выводу, что если они под давлением будут проводить "перевоспитание", это может стать опасным для построения демократии в Германии, и отказались от этой идеи, не так ли?
– Да, это быстро закончилось. Через пять лет после войны уже не стоял вопрос о перевоспитании немцев, на повестке дня была "холодная война". Но переосмысление немецкого опыта на этом не закончилось. Я в этой связи расскажу немного о своей семье. Мой отец был инженером, работал в оборонной промышленности, строя печально знаменитые танки "Тигр". Чтобы сохранить свою должность, он стал членом НСДАП. Он был "техническим нацистом", хотя понимал, что война была ошибкой – и, несмотря на это, участвовал в ней, строя танки. После войны отец начала работать на тракторной фабрике. После того, как он выпустил первый трактор, он сказал моей матери: "Смотри, Герда, я могу создавать и разумные вещи".
Мою мать это обрадовало, поскольку она была абсолютно против его членства в НСДАП. Она была художницей, плодом "золотых 20-х годов", а ее сестра вышла замуж за еврейского композитора Ханса Хеллера. Они были вынуждены бежать из Германии во Францию уже в 1933 году. Хеллер был схвачен в 1940 году, когда немцы оккупировали Париж. Его отправили в концлагерь, где он выжил только благодаря необыкновенной удаче. Кто-то из охранников лагеря сказал ему, что ночью он должен бежать: "Завтра поедет твой поезд на восток" – то есть в Освенцим. И он бежал. Его сестра, его семья были уничтожены в концлагере. Почти год он скрывался в лесу, местный пастор приносил ему еду. После войны Ханс с женой уехали в США. Им там тоже повезло, потому что дальним родственником Ханса был Альберт Эйнштейн, который помог ему получить американское гражданство.
Несмотря на это, Ханс Хеллер не остался в Америке, поскольку он не воспринимал маккартизм. Как многие деятели искусства, он был левым и не мог поддерживать такую политику. Он возвратился в Европу, тогда я с ним и познакомился. Мне было 11 лет, когда мой отец, гитлеровский инженер и конструктор танка "Тигр", и Хеллер, преследуемый Гитлером еврей, сестра которого погибла в Освенциме, встретились друг с другом. В моей семье были невероятные конфликты, споры, но все равно можно было общаться, говорить, задавать вопросы. Мой отец и Ханс Хеллер были друг другу симпатичны, они могли вместе смеяться, шутить, распить бутылку виски. Но у них был абсолютно разный жизненный опыт, и это приводило к столкновениям. Мне в 12-13 лет повезло в том смысле, что я уже тогда понял, что означал Холокост.
– Ваш отец должен был после войны пройти процесс денацификации?
- Да, он должен был быть денацифицирован.
- И как это происходило?
– Его проверяли французы. Он должен был приходить на допросы, его спрашивали о его убеждениях. Нужно было убедить, что ты расстался с националистическим мышлением. Например, что считаешь у
- Последние
- Популярные
Новости по дням
6 мая 2024
